(Продолжение) 

И взяв ее тонкую, словно точёную, слегка пахнувшую краской руку, вежливо поцеловал.

Она в ответ одарила меня своей белозубой чистой улыбкой, но тут же с укоризной произнесла:

— Сколько раз видела вас то у одного художника, то у другого, с надеждой думая: «Когда же он ко мне заглянет?» Да напрасно…

Под строгим взглядом красивых миндалевидных глаз я ничего не нашёлся сказать, кроме как простодушно солгать:

— А я и направлялся к тебе, Лейла!

— В самом деле?

— Конечно!

— В таком случае я отложу свои важные дела и с большим удовольствием приму вас, Иван Иванович!

Несколько звонких щелчков замка, открывшаяся филёнчатая коричневая дверь, пригласительный жест художника — и я оказался в небольшом по сравнению с мастерскими других преподавателей, даже тесноватом помещении, вместившем лишь мольберт напротив окна, слева от него — миниатюрный диван, обитый чёрной кожей, и журнальный столик со стулом, а сразу от двери справа — десятка полтора картонных узких коробок с картинами. Каким-то чудом нашлось место и для небольшого рабочего стола, на котором стопками лежали толстые папки, перевязанные шёлковыми тесёмками. Над диваном висел довольно большой натюрморт, недорого, но со вкусом обрамлённый испанским багетом. Из окна с раздвинутыми плотными шторами в мастерскую лился скупой зимний свет, но его хватало, чтобы сполна освещать, стоявшую на мольберте новую картину, почти законченную. Одного пристального взгляда мне хватило, чтобы восхититься ею — и решить для себя вопрос приобретения сразу, как только она будет дописана. Пока я разглядывал полотно, Лейла поставила на журнальный столик пиалу с шоколадными конфетами и рассыпчатым печеньем, разлила по фарфоровым чашечкам свежезаваренный индийский чай.

— Иван Иванович, угощайтесь! — сказала хлебосольная хозяйка кабинета-мастерской.

И лёгким движением руки показала, чтобы я располагался на диване. Сама же села напротив. За несколько часов интересных, но потому и утомительных разговоров с другими художниками во рту у меня пересохло, и я рад был приглашению. За распитием чая почему-то зашёл разговор об учениках Лейлы: Наталье Кургузовой и Вячеславе Нагорном, варианты дипломных работ которых уже имелись в моей коллекции картин. Между тем, я всё посматривал и посматривал в сторону картонных коробок. «Интересно, а что за работы там находятся?! Было бы хорошо ознакомиться с ними!» — подзуживал меня пытливый взгляд страстного любителя живописи. И вдруг на самой ближней коробке, в самом её верху, я прочитал: «Расул Гамзатов». «Мать честная! Да быть такого не может!» — чуть не вскричал я, чувствуя, как от враз охватившего меня волнения кровь ударила в виски. В голове зашумело…

Глубоко вдохнув и с силой выдохнув, я, всё ещё не веря своим глазам, спросил Лейлу:

— Неужели в коробке напротив находится портрет Гамзатова?!

— Так и есть! — как-то буднично ответила художница.

Но меня в страстном желании знать всё, что связано с поэтом, уже было не остановить:

— Нет, уважаемая, ты мне, пожалуйста, расскажи об истории написания портрета Гамзатова, желательно в деталях!

— Да ничего особенного не было. Как всегда выполнила очередной заказ, в тот раз поступивший от правительства Дагестана.

— Лейла, ты говоришь с такой неохотой, будто тебя обидели!

— А по сути так и вышло, ибо когда я попросила ответственного работника кавказской республики рассчитаться со мной за написанный с натуры портрет, то в ответ услышала буквально следующее: «Лейла, какие деньги! Ты должна быть благодарно счастлива, что портрет твоей кисти великого поэта будет висеть в государственном музее в Махачкале!». На что я, не тушуясь, ответила: «Извините, но я получаю мизерную зарплату, а мне ещё надо содержать маленькую дочь и больную мать! Нет расчёта — нет портрета! Всего хорошего!». Вот с тех самых пор он и хранится в коробке, правда, на каждой выставке я в обязательном порядке показываю его любителям живописи!

Яслушал Лейлу, заслуженного художника России, и с глубоким огорчением думал: «Это какую же надо иметь безмозглую башку, выхолощенную до пустоты душу, чтобы из-за нежелания по совести рассчитаться с мастером за сделанный заказ лишить миллионы любителей творчества замечательного поэта, в конце концов, своего земляка, возможности лицезреть его живописный образ?! Даже представить не могу!». А у самого уже созрело желание приобрести за любые деньги портрет Расула. И я, затаив дыхание, спросил:

— Лейла, а за какую сумму ты отдала бы свою работу?

Художница словно только и ждала минуты, когда кто-нибудь всё-таки захочет купить написанное с натуры полотно, судьба которого так грустно сложилась, — назвала довольно солидные деньги. Легко прикинув, что объявленная сумма у меня есть, я тотчас выложил её на журнальный столик. Посмотрел на часы — время поджимало, поскольку моего визита ещё ждали другие художники, и уже встал, чтобы раскланяться, как Лейла то ли для меня, то ли для себя — я так и не понял — как-то очень спокойно сказала:

— Иван Иванович, а ведь там, в родовом ауле Гамзатова Цада, я ещё написала и портрет его жены Патимат!

— И где он?

— В следующей коробке!

— Так показывай! Заодно и посмотрю, как ты написала поэта!

— Вот-вот! Я и думаю, как можно выкладывать, в общем-то, большие деньги за работу, не удостоверившись в её качестве!

И, вскрыв коробки, осторожно извлекла и поставила передо мной оба портрета. Я взглянул на первый — и вздрогнул, настолько живым показался мне Расул, с седой чёлкой на лбу, с узкими, словно прищурившимися, светлыми глазами, с иронично-мудрой улыбкой, затаившейся в уголках волевых губ. Скорбно вздохнув, я перевёл взгляд на образ Патимат. К сожалению, мне не пришлось встретиться с ней в жизни, но и она с полотна смотрела на меня, как живая. Невзирая на прожитые годы, во всём облике ясно проглядывала та величественная женская красота, ради которой мужчины готовы совершать подвиги, а если нужно, то и не пожалеть живота своего! И мне окончательно стали понятны любовные стихи Гамзатова, в которых он вознёс — нет-нет! — вернул на жизнеутверждающий олимп всего человечества женщину-друга, женщину-любовницу, женщину-мать! От осознания этого я пришёл в такое волнение, что захотелось хоть какого-нибудь действенного светлого поступка — и я, отсчитав такую же сумму, как за портрет Расула, сказал, что работы заберёт мой водитель и, сославшись на большую занятость, взволнованно откланялся.

Впервые за многие последние месяцы я был по-настоящему счастлив, ведь в память о великом мастере слова, можно сказать, чисто случайно, приобрёл портреты его и жены, и Лейла, а скорей всего, сам Господь, не позволила мне двух всю жизнь любивших друг друга человека, пусть в образах, разлучить, дабы когда-нибудь на полотна, висящие на стене моей галереи, восхищённо и радостно смотрели любители высокой поэзии, которая движет если не горами, то неизменно вдохновляет поэтов на создание вершинных шедевров.

А литературный праздник «Белые журавли» и после смерти Гамзатова каждый год проходит в Дагестане. И я корю себя, что не участвовал в нём при жизни поэта, но надеюсь, что в скором времени обязательно приеду на родину замечательного автора и прекрасного человека, побываю на празднике «Белые журавли» с душой, исполненной сознания, что предоставленный мне случайно долг памяти я выполнил с честью. И даст Бог съезжу ещё и в Иркутск — на могилу другого нашего классика Валентина Распутина, который не только по-доброму отозвался о моих стихах, но за несколько дней до ухода от нас, последнее, что читал — мою повесть «Росомаха».